Мы с Юлей, моей школьной подругой, писали в школьных толстых тетрадках фантастические романы про наших котов и их приключения в космосе, а потом давали друг другу почитать или читали вслух. Юля часто приходила ко мне по вечерам, и мы могли просто сидеть рядом и писать. Иногда в комнату заходила әбика и что-то спрашивала, я отвечала ей на русском. Мне не хотелось показывать Юле свою другую, нерусскую, деревенскую часть, и я ее хорошо скрывала – говорила на русском без акцента, писала без ошибок и романы мои были не менее интересными, а внешне меня было тем более не отличить – светлые волосы и глаза – и мне это очень нравилось, давало ощущение принадлежности. Иногда, когда мы знакомились на улице, люди думали, что я – Юля, а темноволосая каряя Юля – Динара, потому что есть темноволосые азиатского типа татар_ки, и многие думают, что только такие и есть. Однажды я поняла, что единственное, что сдает меня – это имя, и вынашивала планы по смене имени на Аделаиду или Аиду. Планы провалились, но я продолжала писать на русском, уже подростковые, а потом и взрослые рассказы и стихи, и поправлять всех, кто не дай бог поставит не там ударение или сделает ошибку, став Граммар Наци русского языка.

Русский язык был для меня дефолтом и нормой, пока я не эмигрировала в Берлин и – будто вынырнув из мутной воды – поняла, что всю жизнь писала на чужом языке.

До шести лет я свободно говорила на татарском – своем родном языке – не ходила в садик и все время проводила с бабушкой (әбикой). Әбика переехала из своей родной деревни Өчиле в Казань, когда ей было 18 лет. Ей пришлось выучить русский язык, потому что на заводе, куда она устроилась работать (как и на всех предприятиях), говорили по-русски. Но вне работы, в том числе со мной, она говорила только на татарском.

Моя мама родилась в Казани, училась в русскоязычной школе, а затем в русскоязычном университете (потому что большинство школ и университетов, если они не узкой направленности, были и есть русскоязычные), свободно говорила на двух языках, но со мной говорила по-русски. Думаю, ей хотелось ассимилировать меня к среде – из-за большой деревенской части семьи, татарский звучал повсюду вокруг и не казался чем-то важным, важным было чисто говорить и читать на русском языке, чтобы взяли в хорошую английскую школу.

Мой папа родился в городе, и поэтому татарский язык был для него чем-то ценным и ускользающим. Он говорил со мной только по-татарски, пытаясь передать ощущение ценности родного языка. Тогда ему не удалось. Хоть я и отвечала на татарском, но после того, как пошла в школу, оставляла его как домашние тапочки у порога, когда выходила из дома.

Между собой родители так и говорили – мама на русском, а папа на татарском. Ругалась мама только на татарском, а папа вообще не ругался и нам не разрешал – шел своей дорогой к исламу.

Когда мне было шесть лет, меня взяли в хорошую английскую школу. Я быстро учила английский и так же быстро забывала татарский.

Я сразу поняла, что в классе мы говорим только по-русски, даже татар_ки между собой, и чем чище и без акцента твой русский, тем лучше – дети с сильным татарским акцентом считались деревенщинами, мне было очень приятно, что у меня нет акцента и я “городская”. (Татарский язык из другой языковой семьи, чем русский, он тюркский, и рот, язык и мозг привыкают к совсем другому звучанию и интонации)

Скоро мне стало стыдно говорить на татарском вслух при одноклассни_цах и подругах.

Я не могу объяснить, откуда взялись эти стереотипы, будто ими просто все было пропитано, даже воздух. Не помню, чтобы дети напрямую издевались над кем-то за то, что он_а говорит по-татарски или говорит с акцентом, но я помню детский стыд перед подругами, когда әбика говорила со мной по-татарски, я отвечала ей по-русски. Будто бы мой рот отказывался произносить татарские звуки в присутствии русских.

Меня раздражало мое слишком татарское имя, часто его сокращали до Дины, путали с Дианой, Дилярой, Дильшодой. Многие подруги называли меня просто Ди.

Уже намного позже я узнала, что многим моим родным русские коллеги давали на работе русские имена, потому им было трудно запоминать и произносить татарские.

Так Гульшаян стала Галей, Мирсалим — Мишей, Рамзия — Раей, и некоторые даже использовали эти русские прозвища в повседневной жизни, для простоты.

Мой учитель физики использовал сокращенное отчество (Гареевич вместо Абдулгареевич), чтобы ученики могли его произносить, другой учитель просто поменял отчество на русское. За последние годы я встретила много людей с русскими именами, и позже узнавала, что они всю жизнь стыдились своих настоящих имен, слишком сложных или смешно звучащих для русских (повод для насмешек, шуток, анекдотов), и брали русские псевдонимы. Теперь некоторые из них вернули себе свои имена.

В школе, к своему стыду, я ощущала себя круче некоторых других татар_ок из-за отсутствия акцента и того, что могла сойти за русскую. Теперь я понимаю, что моя славянско-подобная внешность спасала меня от большой доли ксенофобской агрессии. При этом, принимая эти правила, я сама становилась частью этого дискурса насилия.

Тогда я этого не осознавала, не понимала, что у меня есть чувство стыда за родную культуру и гордости за ассимилированность к чужой.

Я просто хотела быть крутой.

Когда в младших классах я начала писать стихи, выбора языка будто бы уже передо мной не стояло – русский стал дефолтным.

Татарский будто бы закатали в трехлитровую банку вместе с капустой и тмином – он остался бытовым языком, на котором мы говорили на кухне. На осознанном уровне у меня не было стыда за свой язык, но я ограничила его объемом этой банки и в остальную жизнь не брала. Куда бы я ни пошла – в школу, в университет, к подругам, на работу, писать стихи – татарский оставался в банке под кухонным столом, русский и позже английский были языками остальной жизни.

После смерти папы и әбики татарский начал усыхать, забываться, он хранился уже не на кухне, а где-то в кладовке мозга, и умещался уже в пол-литровую.

Почему это со мной случилось, несмотря на то что бóльшая часть семьи прививала мне любовь к родному языку?

Думаю, причин несколько.

В больших городах, как Казань, где люди смешаны и половина населения русские, татарский язык позиционировался языком второго сорта, деревенским и простонародным, тогда как русский был языком городов и прогресса, языком великой русской литературы, интеллигенции, писателей и поэтов. Шло это от русского как дефолтного в большинстве учреждений, основной массы медиа и литературы на русском, и ощущалось на человеческом уровне: через шутки и пародирование татарского акцента, насмешки над сложными татарскими именами и русские никнеймы и общую дихотомию город/деревня, слово “деревня” используется вместо обзывательства, означая неосведомленность в чем-то, порицаемую простоту.

Позже, когда я познакомилась в Берлине с людьми из других культур, я узнала, что у многих был похожий опыт потери языка. У беларуской поэтессы Юліи Цімафеевой есть эссе “Калі язык развязаўся”, где она описывает стыд и разделение языков на деревенский (беларуский) и интеллигентный (русский).

Лишь много лет спустя, когда я переехала в Берлин и между мной и Казанью появилось увеличивающееся с каждым днем расстояние, когда я услышала истории других, я поняла, что эта отчасти целенаправленная, отчасти ненамеренная, ставшая результатом империалистского государственного дискурса, практика русификации затронула около сотни этносов и культур, проживающих на обширных территориях, когда-то называющиеся СССР.

Татарский язык исторически писался арабским алфавитом (с приходом в тюркский мир ислама и перехода с древнетюркского письма). В 1923 году в СССР началось движение по латинизации большинства языков, и татарский перевели на латинский алфавит (Яңалиф) с 1927 по 1939 год. В 1930-х годах Турция стала потенциальным врагом Советского Союза. Для советских чиновников латинское письмо было символом Западного мира, что стало мотивацией для перевода большинства языков СССР на кириллицу, в том числе татарского в 1939 году.

Я долго боялась писать на татарском, это казалось невозможным на моем детском уровне. Но постепенно я поняла, что поэзия — гибкий инструмент, позволяющий писать на любом уровне языка (и без языка вообще), и научилась им пользоваться. Буквы и слова рисуют узоры на страницах, при прочтении вслух звучат музыкой и так создают образы и смыслы. Автокомментарии объясняют игры слов и шутки, которые читательни_цы, не знающие татарский, могли не понять.

Я помню, как мой друг и активист Марсэль Ганеев позвал меня на свой подкаст Tatar Identity. Это подкаст на татарском, но Марсэль сказал, что при необходимости мы можем перейти на русский или английский. Я была уверена, что так и будет, что моего татарского не хватит. Но так получилось, что мы полтора часа проговорили на татарском безостановочно. Я замещала некоторые забытые слова на более простые или слова на другом языке, и потом еще несколько дней они вспоминались, всплывали у меня в голове.

Мы попрощались, и я заметила, что у меня мысли переключились на татарский — наверно, впервые с детства. Было ощущение, что я существую в каком-то параллельном мире, в другой реальности настолько, что я боялась попасть в аварию (ехала на велосипеде) и ехала особенно осторожно. Потом, когда я начала разговаривать с подругами и коллегами на английском и русском, мысли переключились обратно.

Переход на татарский в поэзии означает потерю большей части аудитории, много лет читавшей меня на русском. Когда я начала публиковать стихи на татарском, мне писали: «Что это значит?», «Я не понимаю», «вписалась в повесточку». Последнее – сентимент на тему кэнселлинга русского языка и культуры, присущий, к сожалению, не только роспропаганде. Писать и делиться, если никто не читает и не дает обратную связь, для меня тяжело, но мультилингвальность, автокомментарии и немногочисленные татарские читатель_ницы спасали. Тем не менее, это был большой шаг из зоны комфорта, со временем я оказалась и в издательском лимбе — русскоязычные журналы больше не зовут печататься, потому что я больше не русскоязычная поэт_ка, татарскоязычных печатающих то, что пишу я — нет, остальным это не особо интересно.

Мне до сих пор иногда говорят: когда ждать стихи на русском? Ты уже ничего на русском не будешь писать?

Но есть люди, которые хотят читать на татарском, даже если не понимают, просят записывать аудио; благодаря им я начала делать рилсы, и это создало новое измерение, восприятие на слух, через ритм и мелодику, а не смыслы. Иногда вместе со стихами неожиданно появляются переводы (многоязычные, как и оригиналы, либо косвенные – я перевожу то, что прячется в оригинале между строк). Мультилингвальные тексты собираются из знакомых фраз и слов, как пазл.

Хотя моя аудитория сильно уменьшилась, я чувствую, что то, что я делаю сейчас, гораздо более ценно и нужно. Процесс письма через экспериментирование и расширение границ возможного ведет к открытиям и сюрпризам, это целый новый пласт в моих отношениях с поэзией. Вдохновляет ощущение совместного путешествия с теми, кто разделяет мой опыт, тоже пытаясь вернуть себе утерянное, найти себя и свой/и язык/и.

В самые первые месяцы проекта Lostlingual я оказалась в Швеции на феминистской художественной конференции «Room to Bloom», и решила рассказать о нем вместо привычного чтения русскоязычных стихов в переводах. Поделившись своей историей потери языка, я попросила выйти на сцену тех, кто разделяет мой опыт. Десять художниц вышли из зала и встали рядом со мной.

«Давайте каждая из нас напишет на этом плакате одно предложение на родном языке, выражающее боль или гнев из-за его потери. Если вы не можете писать на родном, напишите на языке, который подавил и заменил его»

Так мы создали коллективное стихотворение на девяти разных языках и после хором читали каждая свою строчку, повторяя ее и вплетая свой голос в общее заклинание. Чувство общей утраты сменилось чувством принадлежности и принятия.

Этот момент вдохновил меня на создание лабораторий письма на родном забытом языке «TEL:L». «Тел» — это «язык» и «речь» по-татарски, а вторая «L» образует английское слово «ГОВОРИ».

Некоторые интенсивы длятся 3–4 часа, основные лаборатории — 10 недель. Мы погружаемся в детские воспоминания, семейные истории, колыбельные и мифологию, игры и сказки, культуру и литературу.

Участни_цы лабораторий имеют очень разные уровни владения языком – для поэзии нам не нужно много слов, нужно желание и любопытство. На одном из коротких воркшопов участница создала стихотворение, зная всего одно слово на родном бурятском, она написала его на всех алфавитах, на которых язык писался – отражая историю народа, и его колонизации. Дьөгүөр, постоянный участник лабораторий, свободно говорит на своем родном саха, но никогда не писал на нем, и открыл новое измерение языка, начав писать. Малика вдохновившись лабораторией позвонила бабушке в Харьков и попробовала поговорить с ней на татарском, и так узнала, что бабушка ее не татарка, а башкирка. Из диалога она сделала реди-мейд стихотворение на трех языках, на которых шел диалог.

На выпускные TEL:L мы выступаем в Берлине, участни_цы делятся своими историями и текстами. Многие в Европе и других частях мира не знают о существовании наших культур и языков, если у нас российский паспорт – для вас мы русские.

Современной поэзии на татарском языке почти нет. Говоря о современной литературе, я имею в виду свободу текста, а не год издания – сейчас я читаю дневники татарского поэта Тукая от 1909 года, и они довольно современные, в них есть свобода формы и мысли (в школе мы читали совсем другие его тексты, что надолго меня от него оттолкнуло).

То же самое происходит и со многими другими языками, некоторые из которых под угрозой исчезновения.

В прошлом году мне прислали ссылку на опен-колл, он назывался что-то вроде «Возрождение татарской культуры», звучит прекрасно! Читаю детали: тексты принимают только на русском языке, половина жюри русскоязычные. Вот это нынешнее состояние.

Для меня эта трагедия связана с ксенофобией и национализмом, с построением иерархий и властных структур, которые я считала нормой, когда была моложе. Точнее просто не замечала – так был устроен внешний мир.

Часто говорят, что семья виновата в том, что дети не знают свой язык, это не обязанность государства или общества. Мой опыт говорит об обратном. В семейной философии иерархически татары стояли выше русских, говорили “марҗа" –­ пренебрежительное слово на татарском, означающее "русская" (тогда я этого просто не замечала, а позже узнала, что это общий паттерн угнетаемых по отношению к угнетателям). С многими родственниками я говорила только на татарском. Папа подчеркивал важность владения родным языком. Несмотря на это, вне семьи я переключалась на русский даже с татарскими подругами, будто существовала в двух разных мирах, две разные меня, и сейчас я пытаюсь сшить себя в одно целое.

Помню, как я впервые со сцены прочитала строчку на родном языке, она вынырнула из текста неожиданно, и я поняла, что у меня больше нет этого стыда говорить на татарском вне семьи. Так татарский вышел за границы родительской кухни. Только было мне уже почти тридцать, и не осталось ни той кухни, ни семьи: всё происходило внутри меня.

С тех пор прошло еще пять лет, прежде чем я осознала, что я могу писать на татарском (и необязательно для этого владеть языком идеально) и разрешила себе это.

Это стало для меня важным процессом, пусть и крохотным, но вкладом в сохранение и оживление моей культуры с не-русских точек зрения, которые слишком долго нам навязывались. Мне интересно открывать эти новые (хотя на самом деле старые, постколониальные и деколониальные) модели и перспективы, анализируя и изучая историю моей семьи, копаясь в воспоминаниях, переосмысляя традиции и интересуясь опытом других культур с похожей историей русификации. За время моих лабораторий я наблюдаю, как этот обмен историями пробуждает эмпатию, любопытство и уважение к чужим культурам, дает лучшее понимание своей, как становится лучше видна красота разнообразия мира с разных точек зрения – не только европейской, и как мои собственные предубеждения, ограничения и внутренняя ксенофобия становятся заметнее, понятнее, и поэтому легче ставить их под сомнение.

У нас есть пословица “Башлаган эш – беткән эш”: начатое дело – это законченное дело. Сейчас я в процессе переосмысления своей идентичности, своего восприятия литературы, мне хочется делиться, обмениваться, вместе писать и исследовать. Может быть, наше совместное переосмысление и (пере)нахождение/переприсвоение родного языка приведет когда-нибудь к тому, что культуры и языки репрессированных коренных народов поднимутся на уровень культур и языков колонизаторов, освобожденные от угнетения и иерархий. Может быть, однажды я открою феминистский роман на татарском и буду читать его свободно, а может даже напишу свой.